Зависимость енисейского эпитафийного письма от местных поминальных традиций яснее ясного проявляется в манере повествовать от первого лица («Моё имя эра…» и т.д.) — в последней трети VIII в., с приходом на Средний Енисей распространявшего грамотность манихейства, веками безгласные камни, символизировавшие умерших, заговорили от их имени. Отсутствие портретных скульптурных черт позволило наносить тексты на сами поминальные камни (1).
По-видимому, до того при свершении поминок плач произносился стоявшим у стелы жрецом, подражавшим гласу умершего. Жрец не импровизировал, а читал заранее приготовленный текст, записанный на деревянные дощечки, — они, как мы видели, со временем стали черновиками-протографами для резчиков енисейских эпитафий. Применение письменности в вековечном поминальном обряде, таким образом, началось задолго до VIII в. Приход манихейства, однако, вызвал качественное изменение в использовании письма: из записи, предназначавшейся лишь для действовавшего жреца, оно превратилось в камнеписный текст, доступный всем участникам церемонии, как и их потомкам. Письменность стала массовым достоянием.
